Булгаков палата номер 6

В больничном дворе стоит небольшой флигель, окруженный целым лесом репейника, крапивы и дикой конопли. Крыша на нем ржавая, труба наполовину обвалилась, ступеньки у крыльца сгнили и поросли травой, а от штукатурки остались одни только следы. Передним фасадом обращен он к больнице, задним – глядит в поле, от которого отделяет его серый больничный забор с гвоздями. Эти гвозди, обращенные остриями кверху, и забор, и самый флигель имеют тот особый унылый, окаянный вид, какой у нас бывает только у больничных и тюремных построек.

Если вы не боитесь ожечься о крапиву, то пойдемте по узкой тропинке, ведущей к флигелю, и посмотрим, что делается внутри. Отворив первую дверь, мы входим в сени. Здесь у стен и около печки навалены целые горы больничного хлама. Матрацы, старые изодранные халаты, панталоны, рубахи с синими полосками, никуда не годная, истасканная обувь – вся эта рвань свалена в кучи, перемята, спуталась, гниет и издает удушливый запах.

На хламе всегда с трубкой в зубах лежит сторож Никита, старый отставной солдат с порыжелыми нашивками. У него суровое, испитое лицо, нависшие брови, придающие лицу выражение степной овчарки, и красный нос; он невысок ростом, на вид сухощав и жилист, но осанка у него внушительная и кулаки здоровенные. Принадлежит он к числу тех простодушных, положительных, исполнительных и тупых людей, которые больше всего на свете любят порядок и потому убеждены, что их надо бить. Он бьет по лицу, по груди, по спине, по чем попало, и уверен, что без этого не было бы здесь порядка.

Далее вы входите в большую, просторную комнату, занимающую весь флигель, если не считать сеней. Стены здесь вымазаны грязно-голубою краской, потолок закопчен, как в курной избе, – ясно, что здесь зимой дымят печи и бывает угарно. Окна изнутри обезображены железными решетками. Пол сер и занозист. Воняет кислою капустой, фитильною гарью, клопами и аммиаком, и эта вонь в первую минуту производит на вас такое впечатление, как будто вы входите в зверинец.

В комнате стоят кровати, привинченные к полу. На них сидят и лежат люди в синих больничных халатах и по-старинному в колпаках. Это – сумасшедшие.

Всех их здесь пять человек. Только один благородного звания, остальные же все мещане. Первый от двери, высокий худощавый мещанин с рыжими блестящими усами и с заплаканными глазами, сидит, подперев голову, и глядит в одну точку. День и ночь он грустит, покачивая головой, вздыхая и горько улыбаясь; в разговорах он редко принимает участие и на вопросы обыкновенно не отвечает. Ест и пьет он машинально, когда дают. Судя по мучительному, бьющему кашлю, худобе и румянцу на щеках, у него начинается чахотка.

За ним следует маленький, живой, очень подвижной старик с острою бородкой и с черными, кудрявыми, как у негра, волосами. Днем он прогуливается по палате от окна к окну или сидит на своей постели, поджав по-турецки ноги, и неугомонно, как снегирь, насвистывает, тихо поет и хихикает. Детскую веселость и живой характер проявляет он и ночью, когда встает затем, чтобы помолиться Богу, то есть постучать себя кулаками по груди и поковырять пальцем в дверях. Это жид Мойсейка, дурачок, помешавшийся лет двадцать назад, когда у него сгорела шапочная мастерская.

Из всех обитателей палаты № 6 только ему одному позволяется выходить из флигеля и даже из больничного двора на улицу. Такой привилегией он пользуется издавна, вероятно, как больничный старожил и как тихий, безвредный дурачок, городской шут, которого давно уже привыкли видеть на улицах окруженным мальчишками и собаками. В халатишке, в смешном колпаке и в туфлях, иногда босиком и даже без панталон, он ходит по улицам, останавливаясь у ворот и лавочек, и просит копеечку. В одном месте дадут ему квасу, в другом – хлеба, в третьем – копеечку, так что возвращается он во флигель обыкновенно сытым и богатым. Все, что он приносит с собой, отбирает у него Никита в свою пользу. Делает это солдат грубо, с сердцем, выворачивая карманы и призывая Бога в свидетели, что он никогда уже больше не станет пускать жида на улицу и что беспорядки для него хуже всего на свете.

Мойсейка любит услуживать. Он подает товарищам воду, укрывает их, когда они спят, обещает каждому принести с улицы по копеечке и сшить по новой шапке; он же кормит с ложки своего соседа с левой стороны, паралитика. Поступает он так не из сострадания и не из каких-либо соображений гуманного свойства, а подражая и невольно подчиняясь своему соседу с правой стороны Громову.

Иван Дмитрич Громов, мужчина лет тридцати трех, из благородных, бывший судебный пристав и губернский секретарь, страдает манией преследования. Он или лежит на постели, свернувшись калачиком, или же ходит из угла в угол, как бы для моциона, сидит же очень редко. Он всегда возбужден, взволнован и напряжен каким-то смутным, неопределенным ожиданием. Достаточно малейшего шороха в сенях или крика на дворе, чтобы он поднял голову и стал прислушиваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут? И лицо его при этом выражает крайнее беспокойство и отвращение.

Мне нравится его широкое, скуластое лицо, всегда бледное и несчастное, отражающее в себе, как в зеркале, замученную борьбой и продолжительным страхом душу. Гримасы его странны и болезненны, но тонкие черты, положенные на его лицо глубоким искренним страданием, разумны и интеллигентны, и в глазах теплый, здоровый блеск. Нравится мне он сам, вежливый, услужливый и необыкновенно деликатный в обращении со всеми, кроме Никиты. Когда кто-нибудь роняет пуговку или ложку, он быстро вскакивает с постели и поднимает. Каждое утро он поздравляет своих товарищей с добрым утром, ложась спать – желает им спокойной ночи.

Кроме постоянно напряженного состояния и гримасничанья, сумасшествие его выражается еще в следующем. Иногда по вечерам он запахивается в свой халатик и, дрожа всем телом, стуча зубами, начинает быстро ходить из угла в угол и между кроватей. Похоже на то, как будто у него сильная лихорадка. По тому, как он внезапно останавливается и взглядывает на товарищей, видно, что ему хочется сказать что-то очень важное, но, по-видимому, соображая, что его не будут слушать или не поймут, он нетерпеливо встряхивает головой и продолжает шагать. Но скоро желание говорить берет верх над всякими соображениями, и он дает себе волю и говорит горячо и страстно. Речь его беспорядочна, лихорадочна, как бред, порывиста и не всегда понятна, но зато в ней слышится, и в словах и в голосе, что-то чрезвычайно хорошее. Когда он говорит, вы узнаете в нем сумасшедшего и человека. Трудно передать на бумаге его безумную речь. Говорит он о человеческой подлости, о насилии, попирающем правду, о прекрасной жизни, какая со временем будет на земле, об оконных решетках, напоминающих ему каждую минуту о тупости и жестокости насильников. Получается беспорядочное, нескладное попурри из старых, но еще не допетых песен.

«Ward No. 6»
by Anton Chekhov
First Russian edition
Original title	Палата № 6
Country	Russia
Language	Russian
Publisher	Russkaya Mysl
Publication date	1892

«Ward No. 6» (Russian: Палата № 6, romanized: Palata nomer shest) is an 1892 novella by Anton Chekhov.

Publication[edit]

The story was first published in the No.11, November 1892 issue of Russkaya Mysl. Divided into chapters and with minor edits it was included into the 1893 collection called Ward No. 6, published in Saint Petersburg. Also in 1893 the novella (its text seriously mangled by censors) appeared in the Posrednik (Intermediary) Publishers’s series called For Intelligent Readership. With minor edits Chekhov included it into Volume 6 of his Collected Works published by Adolf Marks in 1899–1901.

Summary[edit]

Revolving around philosophical and social conflicts, this story is set in a provincial mental asylum and explores the interactions occurring between a doctor and the members of his town. Andrey Yefimitch Ragin is the head doctor of a small town and although his position is favorable, he finds himself distressed with the mediocrity surrounding him. His deep desire to be submerged in intellectual conversation is satisfied by one of the patients in the mental ward adjacent to the hospital. This ward consists of five patients, referred to as lunatics, and a behavior enforcing soldier. The doctor seldom visited the ward, but the one time he did, he became captivated by a paranoid patient who challenged his view on suffering. Ivan Gromov, although in a mental ward, was one of the sane members of the town, an eloquent man capable of engaging in the sort of intellectual conversation that the doctor had long been searching for. Gromov denounces the injustice he sees everywhere, while Dr. Ragin insists on ignoring injustice and other evils; partially as a result of this way of thinking, he neglects to remedy the shoddy conditions of the mental ward.

To the people of the town, it was quite flabbergasting that the doctor was spending an excess amount of time in the mental ward. Consequently, rumors were spread questioning the mental stability of Ragin, and whether or not he was fit to continue being the doctor of the town. Such was the concern of the townspeople, that they created a council to judge Ragin’s sanity, and ultimately deemed him insane. Ragin was not made aware of this absurd diagnosis but rather was persuaded by a man, Mihail Averyanitch, to go on vacation because he was not acting like himself lately, and surely a vacation would rid him of his peculiar behavior. Despondency followed Ragin on vacation, and isolated him further from society. Having spent all of his money on vacation and loaning it to Averyanitch, Ragin returned to town and found himself without a job and without a penny to fall on. With no where left to turn, Ragin moved in to the residency where the hospital chef lived and found himself spiraling down the rabbit hole.

The epitome of Ragin’s destruction was marked when Averyanitch along with the new doctor of the town, Hobotov, visited Ragin in his new living headquarters. Such social displeasure provoked Ragin to spew vile words and even launch a bottle of bromide at the horrified visitors. It was at that moment that all hope was lost for Ragin, and Dr. Hobotov was convinced that Ragin should be admitted to the mental ward. Discreetly, Hobotov lured Ragin into the mental ward under the pretext that there was a patient with a curious lung case. Once both of them were in the ward, Hobotov slipped out, and left Ragin trapped against his will. Now faced with the same future as Gromov’s, Ragin understood that suffering was not a creation of the mind that could be whisked away by changing one’s mentality. No longer an esteemed doctor, Ragin fought with futile efforts to be released from the ward but was instead faced with the beatings that were customarily given to the other members of the ward. Ragin’s enlightenment came at the cost of his destruction; becoming a patient of the asylum triggered an apoplectic stroke in Ragin that ended his life after one day in the ward. What once were five lunatics, became six, and marked Ward No.6.

Characters[edit]

• Dr. Andrey Yefimitch Ragin— the doctor of a small town, had aspirations for a clerical career but was persuaded otherwise by his father. A man of tall stature with a simplistic means of living, who appreciated intelligence and honesty but lacked strength of will and leadership. Ragin possessed a thirst for intellectual conversation that was quenched when he met Ivan Gromov. His frequent visits to the mental ward of the hospital resulted in his involuntary admittance to the ward as a patient himself. Distraught with the turn of his fate and indignation, Ragin had a stroke after a day of incarceration at the mental ward no.6.
• Ivan Dmitritch Gromov— one of the patients of ward no. 6, described to be excited, gentle, agitated, but most notably with a paranoia of persecution. The slightest of noises would cause Gromov to look over his shoulder in fear of the police arresting him for a crime he had not committed. Gromov challenged Ragin’s viewpoint on suffering, arguing that in order to understand the suffering of others, the doctor would have to experience suffering himself. He ultimately became the only person that Ragin wished to converse with and even fought alongside him to be released from the ward, with no success.
• Mihail Averyanitch— a postmaster that believed himself to be friends with Ragin, feelings which were not reciprocated by the other party. Was often concerned with the mental state of Ragin and even dragged him along on a vacation in a futile attempt to restore the sanity of the doctor. Eventually, Ragin blew the fuse on Mihail, insulting him with words and even throwing a bottle of bromide at him.
• Yevgeny Fyodoritch Hobotov— the young district doctor that arrived to the town to assist Ragin in the hospital. Formed part of the council that diagnosed Ragin to be mentally unstable and then took over Ragin’s post in the hospital. After having witnessed Ragin’s outburst provoked by his and Mihail’s visit, he lured Ragin into the mental ward under the pretext of visiting a patient with an interesting lung complication.
• Sergey Sergeyitch— was the medical assistant of Ragin yet he had his own practice in the town. Spied on Ragin during one of his conversations with Gromov and found it odd that the doctor was spending an excess amount of time with a mental patient. Aided in the spread of rumors that Ragin should be institutionalized in the ward.
• Nikita— the guard of the ward in charge of maintaining the behavior of the patients, a task which he executed happily with beatings and harsh treatment. Had respect for Ragin and referred to him as «your honour» however he did not release Ragin from the ward upon request, and instead gave him a beating as he often did to the other patients for misbehavior.^[2]
• Daryushka— was the chef of the hospital kitchen; would strictly follow Ragin’s meal schedules and became alarmed when instead of asking for his usual beer, Ragin was conversing with Gromov. After Ragin was forced to abandon his living quarters in the hospital, Daryushka covered for him when he could not pay the landlady due to loss of employment. She also visited the doctor in the mental ward once he was trapped.
• Moiseika— «the Jew Moiseika» was the only patient of the ward that was allowed to leave. When venturing into the town, he would try and gather any scraps by begging.^[2] All of which he brought back from town was confiscated by Nikita. He found pleasure in caring for his companions of the mental ward.
• Semyon Lazaritch— barber of the ward patients, only mentioned once in the story but is noted to mistreat the patients in a similar manner as Nikita.

Themes[edit]

Existential Crisis[edit]

«Ragin’s illumination of truth comes at the moment of death, too late to live in wisdom.»^[3]

Throughout the story, Ragin struggles with an internal battle of deciding whether or not his life is of any value. In the hospital, he behaves as if his actions as a doctor have no impact on the lives of others, deeming death to be the outcome of any medical situation. He is the doctor of the town and esteemed with honor, yet he does not use his position to make a difference in the conditions of the hospital and the ward. Ragin was a knowledgeable man that let life pass by him, merely repeating each day in a robotic manner. While on vacation with Mihail, Ragin spent his hours laying on the sofa contemplating life and death. Although a life span is the longest thing a person will experience, he felt that once death took place, one simply evaporated and left no trace in the universe. He found no point in living if the life would be forgotten once gone. And so he carried on each day not caring if the world around him was falling apart because for a very long time, the world in him was already lost.

Society[edit]

«A hospital where the sane are locked up for their madness and the cynical serve the state by acquiescing.»^[3]

In Ward No.6 the asylum consisted of five patients, and then six once the doctor was admitted. Of those six patients, two were sane and locked up against their will. The determination of their sanity was not diagnosed by a doctor rather by society deeming their actions unfit. When Ragin was seen with Gromov more often than not, the town folk began spreading rumors behind his back about his actions instead of asking him why he was speaking to the mental patient. Such actions highlighted the misplaced value of the townspeople, more concerned with the latest gossip than with demonstrating compassion. The town constructed a council with unqualified people to judge the sanity of Ragin without his consent, and once a diagnosis was concluded, it was not communicated to Ragin. Furthering the crisis existing in the town created by Chekhov, it was socially acceptable for the patients of the ward to be punished with physical beatings. While Ragin was still in charge of the hospital, he made no efforts to put a stop to the abuse of the mental patients, and as a result he received the same treatment when he became a patient of the ward. Misplaced values were also observed in the hospital, where robbery was common and integrity was not. Had the town focused its energy on punishing the thieves instead of the mental patients, then perhaps their health care system would have been comparable to that of a larger city.

Neglect[edit]

«A physician could leave no human mark on human misery & nonetheless persisted in treating the sick, sowing corn and planting trees.»^[3]

The hospital and ward that the story revolved around were both in dilapidating conditions. Maintenance of sanitation was nonexistent, thus probably why the majority of the patients in the hospital would be admitted but not released. The hospital was swarming with thieves composed of employees and patients that would rob food, medicine, and any readily available supply. All of the problems existing in the hospital were not unknown to Dr. Ragin but he felt no use in improving medical conditions because at the end of the day, death was inevitable so why prolong a life that had an expiration date. Even though a young Ragin had aspirations for a clerical career, he did not demonstrate the compassion of a priest when dealing with his patients, neglecting to perform surgery.

Suffering[edit]

«To cultivate indifference to suffering is to aim at a living death for to feel is to live.»^[2]

A vast dialogue occurred between Ragin and Gromov, exploring the fruiting of suffering and its relationship to love. As much as Ragin wanted to help and relieve the suffering of Gromov, the latter said it would be impossible for the doctor to do so because he had never felt suffering. Gromov argued that in order for one to be compassionate with the suffering of others, it was necessary to experience suffering first hand. Not only was suffering necessary for compassion, but it enabled a being to appreciate love and life, a message that Ragin did not understand until he became a member of the ward. As a doctor, Ragin argued that it did not matter if he was inside the ward like Gromov or outside, nor did the clothes and food that they ate matter, because suffering was mental and one could make it disappear upon request. Those words were easily said at the point in the story which he could leave the ward upon desire, but once his freedom was removed, he understood the suffering experienced by Gromov. Their shared suffering united them in an attempt to escape from the ward, a futile attempt, but for the first time, doctor and patient were on the same level.

Reaction[edit]

Literary critic William Lyon Phelps reacted positively to the story, writing:

In Ward No. 6, which no one should read late at night, Chekhov has given us a picture of an insane asylum, which, if the conditions there depicted are true to life, would indicate that some parts of Russia have not advanced one step since Gogol wrote Revizor…
The fear of death, which to an intensely intellectual people like the Russians, is an obsession of terror, and shadows all their literature,—it appears all through Tolstoi’s diary and novels,—is analysed in many forms by Chekhov. In Ward No. 6 Chekhov pays his respects to Tolstoi’s creed of self-denial, through the lips of the doctor’s favourite madman.^[4]

Literary critic Edmund Wilson called it one of Chekhov’s «masterpieces, a fable of the whole situation of the frustrated intellectuals of the Russia of the eighties and nineties».^[5]

Communist politician and political theorist Vladimir Lenin believed that his reading of Ward No. Six «made him a revolutionary».^[6] Upon finishing the story, he is said to have remarked: «I absolutely had the feeling that I was shut up in Ward 6 myself!»^[7]

Adaptations[edit]

The novella has been adapted to film several times, including the 1978 Yugoslav production Ward Six and a 2009 film with the same name as the original story.^[8] «Ward No. 6» an episode from the 1986 Indian anthology series Katha Sagar was an adaptation of the story.

Cultural Influence[edit]

The play was mentioned in Andrei Tarkovsky’s Mirror (1975 film).

References[edit]

External links[edit]

• Ward No. 6 at Eldritch Press

«Ward No. 6»
by Anton Chekhov
First Russian edition
Original title	Палата № 6
Country	Russia
Language	Russian
Publisher	Russkaya Mysl
Publication date	1892

«Ward No. 6» (Russian: Палата № 6, romanized: Palata nomer shest) is an 1892 novella by Anton Chekhov.

Publication[edit]

The story was first published in the No.11, November 1892 issue of Russkaya Mysl. Divided into chapters and with minor edits it was included into the 1893 collection called Ward No. 6, published in Saint Petersburg. Also in 1893 the novella (its text seriously mangled by censors) appeared in the Posrednik (Intermediary) Publishers’s series called For Intelligent Readership. With minor edits Chekhov included it into Volume 6 of his Collected Works published by Adolf Marks in 1899–1901.

Summary[edit]

Revolving around philosophical and social conflicts, this story is set in a provincial mental asylum and explores the interactions occurring between a doctor and the members of his town. Andrey Yefimitch Ragin is the head doctor of a small town and although his position is favorable, he finds himself distressed with the mediocrity surrounding him. His deep desire to be submerged in intellectual conversation is satisfied by one of the patients in the mental ward adjacent to the hospital. This ward consists of five patients, referred to as lunatics, and a behavior enforcing soldier. The doctor seldom visited the ward, but the one time he did, he became captivated by a paranoid patient who challenged his view on suffering. Ivan Gromov, although in a mental ward, was one of the sane members of the town, an eloquent man capable of engaging in the sort of intellectual conversation that the doctor had long been searching for. Gromov denounces the injustice he sees everywhere, while Dr. Ragin insists on ignoring injustice and other evils; partially as a result of this way of thinking, he neglects to remedy the shoddy conditions of the mental ward.

To the people of the town, it was quite flabbergasting that the doctor was spending an excess amount of time in the mental ward. Consequently, rumors were spread questioning the mental stability of Ragin, and whether or not he was fit to continue being the doctor of the town. Such was the concern of the townspeople, that they created a council to judge Ragin’s sanity, and ultimately deemed him insane. Ragin was not made aware of this absurd diagnosis but rather was persuaded by a man, Mihail Averyanitch, to go on vacation because he was not acting like himself lately, and surely a vacation would rid him of his peculiar behavior. Despondency followed Ragin on vacation, and isolated him further from society. Having spent all of his money on vacation and loaning it to Averyanitch, Ragin returned to town and found himself without a job and without a penny to fall on. With no where left to turn, Ragin moved in to the residency where the hospital chef lived and found himself spiraling down the rabbit hole.

The epitome of Ragin’s destruction was marked when Averyanitch along with the new doctor of the town, Hobotov, visited Ragin in his new living headquarters. Such social displeasure provoked Ragin to spew vile words and even launch a bottle of bromide at the horrified visitors. It was at that moment that all hope was lost for Ragin, and Dr. Hobotov was convinced that Ragin should be admitted to the mental ward. Discreetly, Hobotov lured Ragin into the mental ward under the pretext that there was a patient with a curious lung case. Once both of them were in the ward, Hobotov slipped out, and left Ragin trapped against his will. Now faced with the same future as Gromov’s, Ragin understood that suffering was not a creation of the mind that could be whisked away by changing one’s mentality. No longer an esteemed doctor, Ragin fought with futile efforts to be released from the ward but was instead faced with the beatings that were customarily given to the other members of the ward. Ragin’s enlightenment came at the cost of his destruction; becoming a patient of the asylum triggered an apoplectic stroke in Ragin that ended his life after one day in the ward. What once were five lunatics, became six, and marked Ward No.6.

Characters[edit]

• Dr. Andrey Yefimitch Ragin— the doctor of a small town, had aspirations for a clerical career but was persuaded otherwise by his father. A man of tall stature with a simplistic means of living, who appreciated intelligence and honesty but lacked strength of will and leadership. Ragin possessed a thirst for intellectual conversation that was quenched when he met Ivan Gromov. His frequent visits to the mental ward of the hospital resulted in his involuntary admittance to the ward as a patient himself. Distraught with the turn of his fate and indignation, Ragin had a stroke after a day of incarceration at the mental ward no.6.
• Ivan Dmitritch Gromov— one of the patients of ward no. 6, described to be excited, gentle, agitated, but most notably with a paranoia of persecution. The slightest of noises would cause Gromov to look over his shoulder in fear of the police arresting him for a crime he had not committed. Gromov challenged Ragin’s viewpoint on suffering, arguing that in order to understand the suffering of others, the doctor would have to experience suffering himself. He ultimately became the only person that Ragin wished to converse with and even fought alongside him to be released from the ward, with no success.
• Mihail Averyanitch— a postmaster that believed himself to be friends with Ragin, feelings which were not reciprocated by the other party. Was often concerned with the mental state of Ragin and even dragged him along on a vacation in a futile attempt to restore the sanity of the doctor. Eventually, Ragin blew the fuse on Mihail, insulting him with words and even throwing a bottle of bromide at him.
• Yevgeny Fyodoritch Hobotov— the young district doctor that arrived to the town to assist Ragin in the hospital. Formed part of the council that diagnosed Ragin to be mentally unstable and then took over Ragin’s post in the hospital. After having witnessed Ragin’s outburst provoked by his and Mihail’s visit, he lured Ragin into the mental ward under the pretext of visiting a patient with an interesting lung complication.
• Sergey Sergeyitch— was the medical assistant of Ragin yet he had his own practice in the town. Spied on Ragin during one of his conversations with Gromov and found it odd that the doctor was spending an excess amount of time with a mental patient. Aided in the spread of rumors that Ragin should be institutionalized in the ward.
• Nikita— the guard of the ward in charge of maintaining the behavior of the patients, a task which he executed happily with beatings and harsh treatment. Had respect for Ragin and referred to him as «your honour» however he did not release Ragin from the ward upon request, and instead gave him a beating as he often did to the other patients for misbehavior.^[2]
• Daryushka— was the chef of the hospital kitchen; would strictly follow Ragin’s meal schedules and became alarmed when instead of asking for his usual beer, Ragin was conversing with Gromov. After Ragin was forced to abandon his living quarters in the hospital, Daryushka covered for him when he could not pay the landlady due to loss of employment. She also visited the doctor in the mental ward once he was trapped.
• Moiseika— «the Jew Moiseika» was the only patient of the ward that was allowed to leave. When venturing into the town, he would try and gather any scraps by begging.^[2] All of which he brought back from town was confiscated by Nikita. He found pleasure in caring for his companions of the mental ward.
• Semyon Lazaritch— barber of the ward patients, only mentioned once in the story but is noted to mistreat the patients in a similar manner as Nikita.

Themes[edit]

Existential Crisis[edit]

«Ragin’s illumination of truth comes at the moment of death, too late to live in wisdom.»^[3]

Throughout the story, Ragin struggles with an internal battle of deciding whether or not his life is of any value. In the hospital, he behaves as if his actions as a doctor have no impact on the lives of others, deeming death to be the outcome of any medical situation. He is the doctor of the town and esteemed with honor, yet he does not use his position to make a difference in the conditions of the hospital and the ward. Ragin was a knowledgeable man that let life pass by him, merely repeating each day in a robotic manner. While on vacation with Mihail, Ragin spent his hours laying on the sofa contemplating life and death. Although a life span is the longest thing a person will experience, he felt that once death took place, one simply evaporated and left no trace in the universe. He found no point in living if the life would be forgotten once gone. And so he carried on each day not caring if the world around him was falling apart because for a very long time, the world in him was already lost.

Society[edit]

«A hospital where the sane are locked up for their madness and the cynical serve the state by acquiescing.»^[3]

In Ward No.6 the asylum consisted of five patients, and then six once the doctor was admitted. Of those six patients, two were sane and locked up against their will. The determination of their sanity was not diagnosed by a doctor rather by society deeming their actions unfit. When Ragin was seen with Gromov more often than not, the town folk began spreading rumors behind his back about his actions instead of asking him why he was speaking to the mental patient. Such actions highlighted the misplaced value of the townspeople, more concerned with the latest gossip than with demonstrating compassion. The town constructed a council with unqualified people to judge the sanity of Ragin without his consent, and once a diagnosis was concluded, it was not communicated to Ragin. Furthering the crisis existing in the town created by Chekhov, it was socially acceptable for the patients of the ward to be punished with physical beatings. While Ragin was still in charge of the hospital, he made no efforts to put a stop to the abuse of the mental patients, and as a result he received the same treatment when he became a patient of the ward. Misplaced values were also observed in the hospital, where robbery was common and integrity was not. Had the town focused its energy on punishing the thieves instead of the mental patients, then perhaps their health care system would have been comparable to that of a larger city.

Neglect[edit]

«A physician could leave no human mark on human misery & nonetheless persisted in treating the sick, sowing corn and planting trees.»^[3]

The hospital and ward that the story revolved around were both in dilapidating conditions. Maintenance of sanitation was nonexistent, thus probably why the majority of the patients in the hospital would be admitted but not released. The hospital was swarming with thieves composed of employees and patients that would rob food, medicine, and any readily available supply. All of the problems existing in the hospital were not unknown to Dr. Ragin but he felt no use in improving medical conditions because at the end of the day, death was inevitable so why prolong a life that had an expiration date. Even though a young Ragin had aspirations for a clerical career, he did not demonstrate the compassion of a priest when dealing with his patients, neglecting to perform surgery.

Suffering[edit]

«To cultivate indifference to suffering is to aim at a living death for to feel is to live.»^[2]

A vast dialogue occurred between Ragin and Gromov, exploring the fruiting of suffering and its relationship to love. As much as Ragin wanted to help and relieve the suffering of Gromov, the latter said it would be impossible for the doctor to do so because he had never felt suffering. Gromov argued that in order for one to be compassionate with the suffering of others, it was necessary to experience suffering first hand. Not only was suffering necessary for compassion, but it enabled a being to appreciate love and life, a message that Ragin did not understand until he became a member of the ward. As a doctor, Ragin argued that it did not matter if he was inside the ward like Gromov or outside, nor did the clothes and food that they ate matter, because suffering was mental and one could make it disappear upon request. Those words were easily said at the point in the story which he could leave the ward upon desire, but once his freedom was removed, he understood the suffering experienced by Gromov. Their shared suffering united them in an attempt to escape from the ward, a futile attempt, but for the first time, doctor and patient were on the same level.

Reaction[edit]

Literary critic William Lyon Phelps reacted positively to the story, writing:

In Ward No. 6, which no one should read late at night, Chekhov has given us a picture of an insane asylum, which, if the conditions there depicted are true to life, would indicate that some parts of Russia have not advanced one step since Gogol wrote Revizor…
The fear of death, which to an intensely intellectual people like the Russians, is an obsession of terror, and shadows all their literature,—it appears all through Tolstoi’s diary and novels,—is analysed in many forms by Chekhov. In Ward No. 6 Chekhov pays his respects to Tolstoi’s creed of self-denial, through the lips of the doctor’s favourite madman.^[4]

Literary critic Edmund Wilson called it one of Chekhov’s «masterpieces, a fable of the whole situation of the frustrated intellectuals of the Russia of the eighties and nineties».^[5]

Communist politician and political theorist Vladimir Lenin believed that his reading of Ward No. Six «made him a revolutionary».^[6] Upon finishing the story, he is said to have remarked: «I absolutely had the feeling that I was shut up in Ward 6 myself!»^[7]

Adaptations[edit]

The novella has been adapted to film several times, including the 1978 Yugoslav production Ward Six and a 2009 film with the same name as the original story.^[8] «Ward No. 6» an episode from the 1986 Indian anthology series Katha Sagar was an adaptation of the story.

Cultural Influence[edit]

The play was mentioned in Andrei Tarkovsky’s Mirror (1975 film).

References[edit]

External links[edit]

• Ward No. 6 at Eldritch Press

• Полный текст
• I
• II
• III
• IV
• V
• VI
• VII
• VIII
• IX
• X
• XI
• XII
• XIII
• XIV
• XV
• XVI
• XVII
• XVIII
• XIX
• Примечания

I

В боль­нич­ном дворе стоит неболь­шой фли­гель, окру­жен­ный целым лесом репей­ника, кра­пивы и дикой конопли. Крыша на нем ржа­вая, труба напо­ло­вину обва­ли­лась, сту­пеньки у крыльца сгнили и поросли тра­вой, а от шту­ка­турки оста­лись одни только следы. Перед­ним фаса­дом обра­щен он к боль­нице, зад­ним – гля­дит в поле, от кото­рого отде­ляет его серый боль­нич­ный забор с гвоз­дями. Эти гвозди, обра­щен­ные остри­ями кверху, и забор, и самый фли­гель имеют тот осо­бый уны­лый, ока­ян­ный вид, какой у нас бывает только у боль­нич­ных и тюрем­ных построек.

Если вы не бои­тесь ожечься о кра­пиву, то пой­демте по узкой тро­пинке, веду­щей к фли­гелю, и посмот­рим, что дела­ется внутри. Отво­рив первую дверь, мы вхо­дим в сени. Здесь у стен и около печки нава­лены целые горы боль­нич­ного хлама. Мат­рацы, ста­рые изо­дран­ные халаты, пан­та­лоны, рубахи с синими полос­ками, никуда негод­ная, истас­кан­ная обувь, – вся эта рвань сва­лена в кучи, пере­мята, спу­та­лась, гниет и издает удуш­ли­вый запах.

На хламе все­гда с труб­кой в зубах лежит сто­рож Никита, ста­рый отстав­ной сол­дат с поры­же­лыми нашив­ками. У него суро­вое, испи­тое лицо, навис­шие брови, при­да­ю­щие лицу выра­же­ние степ­ной овчарки, и крас­ный нос; он невы­сок ростом, на вид сухо­щав и жилист, но осанка у него вну­ши­тель­ная и кулаки здо­ро­вен­ные. При­над­ле­жит он к числу тех про­сто­душ­ных, поло­жи­тель­ных, испол­ни­тель­ных и тупых людей, кото­рые больше всего на свете любят поря­док и потому убеж­дены, что их надо бить. Он бьет по лицу, по груди, по спине, по чем попало, и уве­рен, что без этого не было бы здесь порядка.

Далее вы вхо­дите в боль­шую, про­стор­ную ком­нату, зани­ма­ю­щую весь фли­гель, если не счи­тать сеней. Стены здесь выма­заны грязно-голу­бою крас­кой, пото­лок закоп­чен, как в кур­ной избе, – ясно, что здесь зимой дымят печи и бывает угарно. Окна изнутри обез­об­ра­жены желез­ными решет­ками. Пол сер и зано­зист. Воняет кис­лою капу­стой, фитиль­ною гарью, кло­пами и амми­а­ком, и эта вонь в первую минуту про­из­во­дит на вас такое впе­чат­ле­ние, как будто вы вхо­дите в зверинец.

В ком­нате стоят кро­вати, при­вин­чен­ные к полу. На них сидят и лежат люди в синих боль­нич­ных хала­тах и по-ста­рин­ному в кол­па­ках. Это – сумасшедшие.

Всех их здесь пять чело­век. Только один бла­го­род­ного зва­ния, осталь­ные же все мещане. Пер­вый от двери, высо­кий, худо­ща­вый меща­нин с рыжими, бле­стя­щими усами и с запла­кан­ными гла­зами, сидит, под­пе­рев голову, и гля­дит в одну точку. День и ночь он гру­стит, пока­чи­вая голо­вой, взды­хая и горько улы­ба­ясь; в раз­го­во­рах он редко при­ни­мает уча­стие и на вопросы обык­но­венно не отве­чает. Ест и пьет он маши­нально, когда дают. Судя по мучи­тель­ному, бью­щему кашлю, худобе и румянцу на щеках, у него начи­на­ется чахотка.

За ним сле­дует малень­кий, живой, очень подвиж­ной ста­рик с острою бород­кой и с чер­ными, куд­ря­выми, как у негра, воло­сами. Днем он про­гу­ли­ва­ется по палате от окна к окну или сидит на своей постели, под­жав по-турецки ноги, и неуго­монно, как сне­гирь, насви­сты­вает, тихо поет и хихи­кает. Дет­скую весе­лость и живой харак­тер про­яв­ляет он и ночью, когда встает за тем, чтобы помо­литься Богу, то есть посту­чать себя кула­ками по груди и поко­вы­рять паль­цем в две­рях. Это жид Мой­сейка, дура­чок, поме­шав­шийся лет два­дцать назад, когда у него сго­рела шапоч­ная мастерская.

Из всех оби­та­те­лей палаты № 6 только ему одному поз­во­ля­ется выхо­дить из фли­геля и даже из боль­нич­ного двора на улицу. Такой при­ви­ле­гией он поль­зу­ется издавна, веро­ятно, как боль­нич­ный ста­ро­жил и как тихий, без­вред­ный дура­чок, город­ской шут, кото­рого давно уже при­выкли видеть на ули­цах, окру­жен­ным Маль­чиш­ками и соба­ками. В хала­тишке, в смеш­ном кол­паке и в туф­лях, ино­гда боси­ком и даже без пан­та­лон, он ходит по ули­цам, оста­нав­ли­ва­ясь у ворот и лаво­чек, и про­сит копе­ечку. В одном месте дадут ему квасу, в дру­гом – хлеба, в тре­тьем – копе­ечку, так что воз­вра­ща­ется он во фли­гель обык­но­венно сытым и бога­тым. Всё, что он при­но­сит с собой, отби­рает у него Никита в свою пользу. Делает это сол­дат грубо, с серд­цем, выво­ра­чи­вая кар­маны и при­зы­вая Бога в сви­де­тели, что он нико­гда уже больше не ста­нет пус­кать жида на улицу и что бес­по­рядки для него хуже всего на свете.

Мой­сейка любит услу­жи­вать. Он подает това­ри­щам воду, укры­вает их, когда они спят, обе­щает каж­дому при­не­сти с улицы по копе­ечке и сшить по новой шапке; он же кор­мит с ложки сво­его соседа с левой сто­роны, пара­ли­тика. Посту­пает он так не из состра­да­ния и не из каких-либо сооб­ра­же­ний гуман­ного свой­ства, а под­ра­жая и невольно под­чи­ня­ясь сво­ему соседу с пра­вой сто­роны, Громову.

Иван Дмит­рич Гро­мов, муж­чина лет трид­цати трех, из бла­го­род­ных, быв­ший судеб­ный при­став и губерн­ский сек­ре­тарь, стра­дает манией пре­сле­до­ва­ния. Он или лежит на постели, свер­нув­шись кала­чи­ком, или же ходит из угла в угол, как бы для моци­она, сидит же очень редко. Он все­гда воз­буж­ден, взвол­но­ван и напря­жен каким-то смут­ным, неопре­де­лен­ным ожи­да­нием. Доста­точно малей­шего шороха в сенях или крика на дворе, чтобы он под­нял голову и стал при­слу­ши­ваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут? И лицо его при этом выра­жает край­нее бес­по­кой­ство и отвращение.

Мне нра­вится его широ­кое, ску­ла­стое лицо, все­гда блед­ное и несчаст­ное, отра­жа­ю­щее в себе, как в зер­кале, заму­чен­ную борь­бой и про­дол­жи­тель­ным стра­хом душу. Гри­масы его странны и болез­ненны, но тон­кие черты, поло­жен­ные на его лицо глу­бо­ким искрен­ним стра­да­нием, разумны и интел­ли­гентны, и в гла­зах теп­лый, здо­ро­вый блеск. Нра­вится мне он сам, веж­ли­вый, услуж­ли­вый и необык­но­венно дели­кат­ный в обра­ще­нии со всеми, кроме Никиты. Когда кто-нибудь роняет пуговку или ложку, он быстро вска­ки­вает с постели и под­ни­мает. Каж­дое утро он поздрав­ляет своих това­ри­щей с доб­рым утром, ложась спать – желает им спо­кой­ной ночи.

Кроме посто­янно напря­жен­ного состо­я­ния и гри­мас­ни­ча­нья, сума­сше­ствие его выра­жа­ется еще в сле­ду­ю­щем. Ино­гда по вече­рам он запа­хи­ва­ется в свой хала­тик и, дрожа всем телом, стуча зубами, начи­нает быстро ходить из угла в угол и между кро­ва­тей. Похоже на то, как будто у него силь­ная лихо­радка. По тому, как он вне­запно оста­нав­ли­ва­ется и взгля­ды­вает на това­ри­щей, видно, что ему хочется ска­зать что-то очень важ­ное, но, по-види­мому, сооб­ра­жая, что его не будут слу­шать или не пой­мут, он нетер­пе­ливо встря­хи­вает голо­вой и про­дол­жает шагать. Но скоро жела­ние гово­рить берет верх над вся­кими сооб­ра­же­ни­ями, и он дает себе волю и гово­рит горячо и страстно. Речь его бес­по­ря­дочна, лихо­ра­дочна, как бред, поры­ви­ста и не все­гда понятна, но зато в ней слы­шится, и в сло­вах, и в голосе, что-то чрез­вы­чайно хоро­шее. Когда он гово­рит, вы узна­ете в нем сума­сшед­шего и чело­века. Трудно пере­дать на бумаге его безум­ную речь. Гово­рит он о чело­ве­че­ской под­ло­сти, о наси­лии, попи­ра­ю­щем правду, о пре­крас­ной жизни, какая со вре­ме­нем будет на земле, об окон­ных решет­ках, напо­ми­на­ю­щих ему каж­дую минуту о тупо­сти и жесто­ко­сти насиль­ни­ков. Полу­ча­ется бес­по­ря­доч­ное, несклад­ное попурри из ста­рых, но еще недо­пе­тых песен.

II

Лет 12—15 тому назад, в городе, на самой глав­ной улице, в соб­ствен­ном доме про­жи­вал чинов­ник Гро­мов, чело­век солид­ный и зажи­точ­ный. У него было два сына: Сер­гей и Иван. Будучи уже сту­ден­том чет­вер­того курса, Сер­гей забо­лел ско­ро­теч­ною чахот­кой и умер, и эта смерть как бы послу­жила нача­лом целого ряда несча­стий, кото­рые вдруг посы­па­лись на семью Гро­мо­вых. Через неделю после похо­рон Сер­гея ста­рик-отец был отдан под суд за под­логи и рас­траты и вскоре умер в тюрем­ной боль­нице от тифа. Дом и вся дви­жи­мость были про­даны с молотка, и Иван Дмит­рич с мате­рью оста­лись без вся­ких средств.

Прежде, при отце, Иван Дмит­рич, про­жи­вая в Петер­бурге, где он учился в уни­вер­си­тете, полу­чал 60—70 руб­лей в месяц и не имел ника­кого поня­тия о нужде, теперь же ему при­шлось резко изме­нить свою жизнь. Он дол­жен был от утра до ночи давать гро­шо­вые уроки, зани­маться пере­пиской и все-таки голо­дать, так как весь зара­бо­ток посы­лался матери на про­пи­та­ние. Такой жизни не выдер­жал Иван Дмит­рич; он пал духом, захи­рел и, бро­сив уни­вер­си­тет, уехал домой. Здесь, в городке, он по про­тек­ции полу­чил место учи­теля в уезд­ном учи­лище, но не сошелся с това­ри­щами, не понра­вился уче­ни­кам и скоро бро­сил место. Умерла мать. Он с пол­года ходил без места, пита­ясь только хле­бом и водой, затем посту­пил в судеб­ные при­става. Эту долж­ность зани­мал он до тех пор, пока не был уво­лен по болезни.

Он нико­гда, даже в моло­дые сту­ден­че­ские годы, не про­из­во­дил впе­чат­ле­ния здо­ро­вого. Все­гда он был бле­ден, худ, под­вер­жен про­студе, мало ел, дурно спал. От одной рюмки вина у него кру­жи­лась голова и дела­лась исте­рика. Его все­гда тянуло к людям, но, бла­го­даря сво­ему раз­дра­жи­тель­ному харак­теру и мни­тель­но­сти, он ни с кем близко не схо­дился и дру­зей не имел. О горо­жа­нах он все­гда отзы­вался с пре­зре­нием, говоря, что их гру­бое неве­же­ство и сон­ная живот­ная жизнь кажутся ему мерз­кими и отвра­ти­тель­ными. Гово­рил он тено­ром, громко, горячо и не иначе как него­дуя и воз­му­ща­ясь или с вос­тор­гом и удив­ле­нием, и все­гда искренно. О чем, бывало, ни заго­во­ришь с ним, он всё сво­дит к одному: в городе душно и скучно жить, у обще­ства нет выс­ших инте­ре­сов, оно ведет туск­лую, бес­смыс­лен­ную жизнь, раз­но­об­разя ее наси­лием, гру­бым раз­вра­том и лице­ме­рием; под­лецы сыты и одеты, а чест­ные пита­ются кро­хами; нужны школы, мест­ная газета с чест­ным направ­ле­нием, театр, пуб­лич­ные чте­ния, спло­чен­ность интел­ли­гент­ных сил; нужно, чтоб обще­ство сознало себя и ужас­ну­лось. В своих суж­де­ниях о людях он клал густые краски, только белую и чер­ную, не при­зна­вая ника­ких оттен­ков; чело­ве­че­ство дели­лось у него на чест­ных и под­ле­цов; сере­дины же не было. О жен­щи­нах и любви он все­гда гово­рил страстно, с вос­тор­гом, но ни разу не был влюблен.

В городе, несмотря на рез­кость его суж­де­ний и нерв­ность, его любили и за глаза лас­ково назы­вали Ваней. Его врож­ден­ная дели­кат­ность, услуж­ли­вость, поря­доч­ность, нрав­ствен­ная чистота и его поно­шен­ный сюр­ту­чок, болез­нен­ный вид и семей­ные несча­стия вну­шали хоро­шее, теп­лое и груст­ное чув­ство; к тому же, он был хорошо обра­зо­ван и начи­тан, знал, по мне­нию горо­жан, всё и был в городе чем-то вроде ходя­чего спра­воч­ного словаря.

Читал он очень много. Бывало, всё сидит в клубе, нервно тере­бит бородку и пере­ли­сты­вает жур­налы и книги; и по лицу его видно, что он не читает, а гло­тает, едва успев раз­же­вать. Надо думать, что чте­ние было одною из его болез­нен­ных при­вы­чек, так как он с оди­на­ко­вою жад­но­стью набра­сы­вался на всё, что попа­дало ему под руки, даже на про­шло­год­ние газеты и кален­дари. Дома у себя читал он все­гда лежа.

Палата № 6

I

В больничном дворе стоит небольшой флигель, окруженный целым лесом репейника, крапивы и дикой конопли. Крыша на нем ржавая, труба наполовину обвалилась, ступеньки у крыльца сгнили и поросли травой, а от штукатурки остались одни только следы. Передним фасадом обращен он к больнице, задним – глядит в поле, от которого отделяет его серый больничный забор с гвоздями. Эти гвозди, обращенные остриями кверху, и забор, и самый флигель имеют тот особый унылый, окаянный вид, какой у нас бывает только у больничных и тюремных построек.

Если вы не боитесь ожечься о крапиву, то пойдемте по узкой тропинке, ведущей к флигелю, и посмотрим, что делается внутри. Отворив первую дверь, мы входим в сени. Здесь у стен и около печки навалены целые горы больничного хлама. Матрацы, старые изодранные халаты, панталоны, рубахи с синими полосками, никуда не годная, истасканная обувь – вся эта рвань свалена в кучи, перемята, спуталась, гниет и издает удушливый запах.

На хламе всегда с трубкой в зубах лежит сторож Никита, старый отставной солдат с порыжелыми нашивками. У него суровое, испитое лицо, нависшие брови, придающие лицу выражение степной овчарки, и красный нос; он невысок ростом, на вид сухощав и жилист, но осанка у него внушительная и кулаки здоровенные. Принадлежит он к числу тех простодушных, положительных, исполнительных и тупых людей, которые больше всего на свете любят порядок и потому убеждены, что их надо бить. Он бьет по лицу, по груди, по спине, по чем попало, и уверен, что без этого не было бы здесь порядка.

Далее вы входите в большую, просторную комнату, занимающую весь флигель, если не считать сеней. Стены здесь вымазаны грязно-голубою краской, потолок закопчен, как в курной избе, – ясно, что здесь зимой дымят печи и бывает угарно. Окна изнутри обезображены железными решетками. Пол сер и занозист. Воняет кислою капустой, фитильною гарью, клопами и аммиаком, и эта вонь в первую минуту производит на вас такое впечатление, как будто вы входите в зверинец.

В комнате стоят кровати, привинченные к полу. На них сидят и лежат люди в синих больничных халатах и по-старинному в колпаках. Это – сумасшедшие.

Всех их здесь пять человек. Только один благородного звания, остальные же все мещане. Первый от двери, высокий худощавый мещанин с рыжими блестящими усами и с заплаканными глазами, сидит, подперев голову, и глядит в одну точку. День и ночь он грустит, покачивая головой, вздыхая и горько улыбаясь; в разговорах он редко принимает участие и на вопросы обыкновенно не отвечает. Ест и пьет он машинально, когда дают. Судя по мучительному, бьющему кашлю, худобе и румянцу на щеках, у него начинается чахотка.

За ним следует маленький, живой, очень подвижной старик с острою бородкой и с черными, кудрявыми, как у негра, волосами. Днем он прогуливается по палате от окна к окну или сидит на своей постели, поджав по-турецки ноги, и неугомонно, как снегирь, насвистывает, тихо поет и хихикает. Детскую веселость и живой характер проявляет он и ночью, когда встает затем, чтобы помолиться Богу, то есть постучать себя кулаками по груди и поковырять пальцем в дверях. Это жид Мойсейка, дурачок, помешавшийся лет двадцать назад, когда у него сгорела шапочная мастерская.

Из всех обитателей палаты № 6 только ему одному позволяется выходить из флигеля и даже из больничного двора на улицу. Такой привилегией он пользуется издавна, вероятно, как больничный старожил и как тихий, безвредный дурачок, городской шут, которого давно уже привыкли видеть на улицах окруженным мальчишками и собаками. В халатишке, в смешном колпаке и в туфлях, иногда босиком и даже без панталон, он ходит по улицам, останавливаясь у ворот и лавочек, и просит копеечку. В одном месте дадут ему квасу, в другом – хлеба, в третьем – копеечку, так что возвращается он во флигель обыкновенно сытым и богатым. Все, что он приносит с собой, отбирает у него Никита в свою пользу. Делает это солдат грубо, с сердцем, выворачивая карманы и призывая Бога в свидетели, что он никогда уже больше не станет пускать жида на улицу и что беспорядки для него хуже всего на свете.

Мойсейка любит услуживать. Он подает товарищам воду, укрывает их, когда они спят, обещает каждому принести с улицы по копеечке и сшить по новой шапке; он же кормит с ложки своего соседа с левой стороны, паралитика. Поступает он так не из сострадания и не из каких-либо соображений гуманного свойства, а подражая и невольно подчиняясь своему соседу с правой стороны Громову.

Иван Дмитрич Громов, мужчина лет тридцати трех, из благородных, бывший судебный пристав и губернский секретарь, страдает манией преследования. Он или лежит на постели, свернувшись калачиком, или же ходит из угла в угол, как бы для моциона, сидит же очень редко. Он всегда возбужден, взволнован и напряжен каким-то смутным, неопределенным ожиданием. Достаточно малейшего шороха в сенях или крика на дворе, чтобы он поднял голову и стал прислушиваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут? И лицо его при этом выражает крайнее беспокойство и отвращение.

Мне нравится его широкое, скуластое лицо, всегда бледное и несчастное, отражающее в себе, как в зеркале, замученную борьбой и продолжительным страхом душу. Гримасы его странны и болезненны, но тонкие черты, положенные на его лицо глубоким искренним страданием, разумны и интеллигентны, и в глазах теплый, здоровый блеск. Нравится мне он сам, вежливый, услужливый и необыкновенно деликатный в обращении со всеми, кроме Никиты. Когда кто-нибудь роняет пуговку или ложку, он быстро вскакивает с постели и поднимает. Каждое утро он поздравляет своих товарищей с добрым утром, ложась спать – желает им спокойной ночи.

Кроме постоянно напряженного состояния и гримасничанья, сумасшествие его выражается еще в следующем. Иногда по вечерам он запахивается в свой халатик и, дрожа всем телом, стуча зубами, начинает быстро ходить из угла в угол и между кроватей. Похоже на то, как будто у него сильная лихорадка. По тому, как он внезапно останавливается и взглядывает на товарищей, видно, что ему хочется сказать что-то очень важное, но, по-видимому, соображая, что его не будут слушать или не поймут, он нетерпеливо встряхивает головой и продолжает шагать. Но скоро желание говорить берет верх над всякими соображениями, и он дает себе волю и говорит горячо и страстно. Речь его беспорядочна, лихорадочна, как бред, порывиста и не всегда понятна, но зато в ней слышится, и в словах и в голосе, что-то чрезвычайно хорошее. Когда он говорит, вы узнаете в нем сумасшедшего и человека. Трудно передать на бумаге его безумную речь. Говорит он о человеческой подлости, о насилии, попирающем правду, о прекрасной жизни, какая со временем будет на земле, об оконных решетках, напоминающих ему каждую минуту о тупости и жестокости насильников. Получается беспорядочное, нескладное попурри из старых, но еще не допетых песен.

II

Лет двенадцать – пятнадцать тому назад в городе, на самой главной улице, в собственном доме проживал чиновник Громов, человек солидный и зажиточный. У него было два сына: Сергей и Иван. Будучи уже студентом четвертого курса, Сергей заболел скоротечною чахоткой и умер, и эта смерть как бы послужила началом целого ряда несчастий, которые вдруг посыпались на семью Громовых. Через неделю после похорон Сергея старик отец был отдан под суд за подлоги и растраты и вскоре умер в тюремной больнице от тифа. Дом и вся движимость были проданы с молотка, и Иван Дмитрич с матерью остались без всяких средств.

Прежде, при отце, Иван Дмитрич, проживая в Петербурге, где он учился в университете, получал шестьдесят – семьдесят рублей в месяц и не имел никакого понятия о нужде, теперь же ему пришлось резко изменить свою жизнь. Он должен был от утра до ночи давать грошовые уроки, заниматься перепиской и все-таки голодать, так как весь заработок посылался матери на пропитание. Такой жизни не выдержал Иван Дмитрич; он пал духом, захирел и, бросив университет, уехал домой. Здесь, в городке, он по протекции получил место учителя в уездном училище, но не сошелся с товарищами, не понравился ученикам и скоро бросил место. Умерла мать. Он с полгода ходил без места, питаясь только хлебом и водой, затем поступил в судебные пристава. Эту должность занимал он до тех пор, пока не был уволен по болезни.

Он никогда, даже в молодые студенческие годы, не производил впечатления здорового. Всегда он был бледен, худ, подвержен простуде, мало ел, дурно спал. От одной рюмки вина у него кружилась голова и делалась истерика. Его всегда тянуло к людям, но благодаря своему раздражительному характеру и мнительности он ни с кем близко не сходился и друзей не имел. О горожанах он всегда отзывался с презрением, говоря, что их грубое невежество и сонная животная жизнь кажутся ему мерзкими и отвратительными. Говорил он тенором, громко, горячо и не иначе как негодуя и возмущаясь или с восторгом и удивлением, и всегда искренно. О чем, бывало, ни заговоришь с ним, он все сводит к одному: в городе душно и скучно жить, у общества нет высших интересов, оно ведет тусклую, бессмысленную жизнь, разнообразя ее насилием, грубым развратом и лицемерием; подлецы сыты и одеты, а честные питаются крохами; нужны школы, местная газета с честным направлением, театр, публичные чтения, сплоченность интеллигентных сил; нужно, чтоб общество сознало себя и ужаснулось. В своих суждениях о людях он клал густые краски, только белую и черную, не признавая никаких оттенков; человечество делилось у него на честных и подлецов; середины же не было. О женщинах и любви он всегда говорил страстно, с восторгом, но ни разу не был влюблен.

В городе, несмотря на резкость его суждений и нервность, его любили и за глаза ласково называли Ваней. Его врожденная деликатность, услужливость, порядочность, нравственная чистота и его поношенный сюртучок, болезненный вид и семейные несчастья внушали хорошее, теплое и грустное чувство; к тому же он был хорошо образован и начитан, знал, по мнению горожан, все и был в городе чем-то вроде ходячего справочного словаря.

Читал он очень много. Бывало, все сидит в клубе, нервно теребит бородку и перелистывает журналы и книги; и по лицу его видно, что он не читает, а глотает, едва успев разжевать. Надо думать, что чтение было одною из его болезненных привычек, так как он с одинаковою жадностью набрасывался на все, что попадало ему под руки, даже на прошлогодние газеты и календари. Дома у себя читал он всегда лежа.

III

Однажды осенним утром, подняв воротник своего пальто и шлепая по грязи, по переулкам и задворкам, пробирался Иван Дмитрич к какому-то мещанину, чтобы получить по исполнительному листу. Настроение у него было мрачное, как всегда по утрам. В одном из переулков встретились ему два арестанта в кандалах и с ними четыре конвойных с ружьями. Раньше Иван Дмитрич очень часто встречал арестантов, и всякий раз они возбуждали в нем чувства сострадания и неловкости, теперь же эта встреча произвела на него какое-то особенное, странное впечатление. Ему вдруг почему-то показалось, что его тоже могут заковать в кандалы и таким же образом вести по грязи в тюрьму. Побывав у мещанина и возвращаясь к себе домой, он встретил около почты знакомого полицейского надзирателя, который поздоровался и прошел с ним по улице несколько шагов, и почему-то это показалось ему подозрительным, дома целый день у него не выходили из головы арестанты и солдаты с ружьями, и непонятная душевная тревога мешала ему читать и сосредоточиться. Вечером он не зажигал у себя огня, а ночью не спал и все думал о том, что его могут арестовать, заковать и посадить в тюрьму. Он не знал за собой никакой вины и мог поручиться, что и в будущем никогда не убьет, не подожжет и не украдет; но разве трудно совершить преступление нечаянно, невольно, и разве не возможна клевета, наконец судебная ошибка? Ведь недаром же вековой народный опыт учит от сумы да тюрьмы не зарекаться. А судебная ошибка при теперешнем судопроизводстве очень возможна, и ничего в ней нет мудреного. Люди, имеющие служебное, деловое отношение к чужому страданию, например судьи, полицейские, врачи, с течением времени, в силу привычки, закаляются до такой степени, что хотели бы, да не могут относиться к своим клиентам иначе как формально; с этой стороны они ничем не отличаются от мужика, который на задворках режет баранов и телят и не замечает крови. При формальном же, бездушном отношении к личности, для того чтобы невинного человека лишить всех прав состояния и присудить к каторге, судье нужно только одно: время. Только время на соблюдение кое-каких формальностей, за которые судье платят жалованье, а затем – все кончено. Ищи потом справедливости и защиты в этом маленьком, грязном городишке, за двести верст от железной дороги! Да и не смешно ли помышлять о справедливости, когда всякое насилие встречается обществом как разумная и целесообразная необходимость, и всякий акт милосердия, например оправдательный приговор, вызывает целый взрыв неудовлетворенного, мстительного чувства?

Утром Иван Дмитрич поднялся с постели в ужасе, с холодным потом на лбу, совсем уже уверенный, что его могут арестовать каждую минуту. Если вчерашние тяжелые мысли так долго не оставляют его, думал он, то, значит, в них есть доля правды. Не могли же они, в самом деле, прийти в голову безо всякого повода.

Городовой не спеша прошел мимо окон: это недаром. Вот два человека остановились около дома и молчат. Почему они молчат?

И для Ивана Дмитрича наступили мучительные дни и ночи. Все проходившие мимо окон и входившие во двор казались шпионами и сыщиками. В полдень обыкновенно исправник проезжал на паре по улице; это он ехал из своего подгородного имения в полицейское правление, но Ивану Дмитричу казалось каждый раз, что он едет слишком быстро и с каким-то особенным выражением: очевидно, спешит объявить, что в городе проявился очень важный преступник. Иван Дмитрич вздрагивал при всяком звонке и стуке в ворота, томился, когда встречал у хозяйки нового человека; при встрече с полицейскими и жандармами улыбался и насвистывал, чтобы казаться равнодушным. Он не спал все ночи напролет, ожидая ареста, но громко храпел и вздыхал, как сонный, чтобы хозяйке казалось, что он спит; ведь если не спит, то, значит, его мучают угрызения совести – какая улика! Факты и здравая логика убеждали его, что все эти страхи – вздор и психопатия, что в аресте и тюрьме, если взглянуть на дело пошире, в сущности, нет ничего страшного – была бы совесть спокойна; но чем умнее и логичнее он рассуждал, тем сильнее и мучительнее становилась душевная тревога. Это было похоже на то, как один пустынник хотел вырубить себе местечко в девственном лесу; чем усерднее он работал топором, тем гуще и сильнее разрастался лес. Иван Дмитрич в конце концов, видя, что это бесполезно, совсем бросил рассуждать и весь отдался отчаянию и страху.

Он стал уединяться и избегать людей. Служба и раньше была ему противна, теперь же она стала для него невыносима. Он боялся, что его как-нибудь подведут, положат ему незаметно в карман взятку и потом уличат, или он сам нечаянно сделает в казенных бумагах ошибку, равносильную подлогу, или потеряет чужие деньги. Странно, что никогда в другое время мысль его не была так гибка и изобретательна, как теперь, когда он каждый день выдумывал тысячи разнообразных поводов к тому, чтобы серьезно опасаться за свою свободу и честь. Но зато значительно ослабел интерес к внешнему миру, в частности к книгам, и стала сильно изменять память.

Весной, когда сошел снег, в овраге около кладбища нашли два полусгнивших трупа – старухи и мальчика, с признаками насильственной смерти. В городе только и разговора было, что об этих трупах и неизвестных убийцах. Иван Дмитрич, чтобы не подумали, что это он убил, ходил по улицам и улыбался, а при встрече со знакомыми бледнел, краснел и начинал уверять, что нет подлее преступления, как убийство слабых и беззащитных. Но эта ложь скоро утомила его, и, после некоторого размышления, он решил, что в его положении самое лучшее – это спрятаться в хозяйкин погреб. В погребе просидел он день, потом ночь и другой день, сильно озяб и, дождавшись потемок, тайком, как вор, пробрался к себе в комнату. До рассвета простоял он среди комнаты, не шевелясь и прислушиваясь. Рано утром до восхода солнца к хозяйке пришли печники. Иван Дмитрич хорошо знал, что они пришли затем, чтобы перекладывать в кухне печь, но страх подсказал ему, что это полицейские, переодетые печниками. Он потихоньку вышел из квартиры и, охваченный ужасом, без шапки и сюртука, побежал по улице. За ним с лаем гнались собаки, кричал где-то позади мужик, в ушах свистел воздух, и Ивану Дмитричу казалось, что насилие всего мира скопилось за его спиной и гонится за ним.

Его задержали, привели домой и послали хозяйку за доктором. Доктор Андрей Ефимыч, о котором речь впереди, прописал холодные примочки на голову и лавровишневые капли, грустно покачал головой и ушел, сказав хозяйке, что уж больше он не придет, потому что не следует мешать людям сходить с ума. Так как дома не на что было жить и лечиться, то скоро Ивана Дмитрича отправили в больницу и положили его там в палате для венерических больных. Он не спал по ночам, капризничал и беспокоил больных и скоро, по распоряжению Андрея Ефимыча, был переведен в палату № 6.

Через год в городе уже совершенно забыли про Ивана Дмитрича, и книги его, сваленные хозяйкой в сани под навесом, были растасканы мальчишками.